«Убийство священного оленя»: забавные игры с широко закрытыми глазами

Наверное, лишь ленивый не сравнит новый фильм Йоргоса Лантимоса с последней работой Стэнли Кубрика, и такая параллель напрашивается не только благодаря схожим образам Николь Кидман в обеих картинах. «Убийство священного оленя» и «С широко закрытыми глазами» рассказывают свои жестокие и слегка насмешливые истории с одинаково холодной интонацией, отстраняются от собственных героев и не дают зрителю погрузиться в сопереживание. Кубрик и Лантимос сами не очень-то симпатизируют персонажам и отчетливо транслируют на экране свой скепсис. Том Круз в «С широко закрытыми глазами» рыдает как нашкодивший мальчишка и обещает Николь Кидман, что расскажет все, будто надеясь получить прощение, которое на деле и вымаливать-то не у кого. Колин Фаррелл в «Убийстве священного оленя» ведет себя еще краше: упорно отрицает вину, пытается казнить посланца за дурные вести, а в финале прячется от решений за дурацкой шапкой.

Вполне возможно, что в обоих случаях короля делает свита. Оказавшись перед неизбежностью выбора, который будет стоить кому-то жизни, дети в фильме Лантимоса принимаются перекладывать друг на друга роль жертвы, а героиня Николь Кидман завоевывает титул «Мать года» фразой: мол, дорогой, нам логичнее прикончить ребенка, а там нового заведем. Инфантильный отец на этом фоне неожиданно получает прибавочную стоимость и начинает походить на героя античной трагедии. У Кубрика героиня той же Кидман и вовсе становится формальным катализатором всех бед: дразнит хвастливого мужа, раскрывая давние мысли об измене, что смущает и без того хрупкую психику персонажа Тома Круза и отправляет в рефлексивную одиссею между сексом и смертью. Короче, все хороши.

«Убийство священного оленя» также имеет немало общего с «Забавными играми» Михаэля Ханеке, еще одним фильмом, испытывающим на прочность этическую (и нервную) систему зрителя. Ханеке, впрочем, не разъединяет семью — он представляет ее утилитарно-гомогенной, эдаким аналогом завтраков в пакетах — три в одном —  и настолько же бесполезной. Методы австрийца и грека разнятся, но в их основе лежит один и тот же принцип предопределенности. У Лантимоса его корни следует искать в греческой трагедии и в принципе рока: вспомните, как герои самых разных эпосов стенают в небеса, трепыхаются, но в итоге все же тащат агнца на заклание – как и было велено.

Ханеке же насмехается над жанровой системой – кинокритик Андрей Плахов метко назвал его «Забавные игры» антитриллером. Уже в самом начале режиссер демонстрирует зрительскую осведомленность, которая значительно выше осведомленности персонажей: герои фильма идиллически едут в загородный дом под классическую музыку, которая вдруг сменяется треком, вопящим о старом, добром ультранасилии. Но персонажи продолжают умиротворенно качать головами в такт прежней мелодии: многозначительное изменение произошло лишь для нас. Позже Ханеке и вовсе делает зрителей соучастниками: один из одновременно жутких и карикатурных маньяков то подмигивает прямо в камеру, то доверительно спрашивает сквозь четвертую стену: мол, вы ведь и сами не хотите, чтобы мы прекратили?

Апофеозом становится сцена, где прежде безвольная жертва хватает ружье и убивает одного из мучителей. Его напарник в ответ находит пульт от телевизора (красноречивый символ, правда?) и… отматывает события назад. Злодей жив, знает о грядущем бунте и с легкостью его предотвращает. Возможно, Ханеке здесь идет против правил триллера, но четко улавливает самую суть его духа. Обычно схема выглядит следующим образом: мы якобы даем согласие на любые экранные бесчинства антагониста, зная, что в итоге он будет наказан. Но что, если Ханеке прав, и на самом деле мы готовы мириться с морализаторскими финалами только в обмен на садистские преступления – чем изощреннее, тем лучше? Другими словами, будем ли мы скучать по хеппи-энду, если окажется, что именно он ответственен за наше чувство вины за полученное удовольствие?

Лантимос не напрасно цитирует Ханеке в кульминационной сцене, но за оммажами не забывает о собственной идее. Прежде чем забить священную корову семьи, режиссер показывает ее с самой несимпатичной стороны и в финале подводит мизантропический итог: око за око, надо жить дальше, маркируя память о практически ритуальном убийстве алым кетчупом, который словно шлет привет «Нам нужно поговорить о Кевине» Линн Рэмси. «Клык» и «Лобстер» наглядно продемонстрировали, насколько хорош Лантимос в иносказаниях. Говорит ли он в «Убийстве священного оленя» об очередном витке девальвации семейных ценностей или же этот вывод слишком бросается в глаза, чтобы обсуждать его всерьез? Ведь прелесть таких работ в том, что всегда есть другой вариант. Возможно, весь этот фильм – лишь затянувшаяся шутка о родителях, которые выбирают, кого из детей отправить в колледж. Метафора не хуже других, правда? Если вы уже смотрели «Убийство священного оленя», то знаете, как Лантимос любит метафоры.