Некоторое время назад в Topshop появился новый аксессуар — повязка на один глаз с позолоченными шипами. Линор Горалик посвятила этому предмету стиля отдельную колонку, а покупательницы модной марки отвели на форумах душу кто как мог, дружно посмеявшись над пиратской повязкой и посетовав, что для полного счастья им теперь не хватает разве что деревянной ноги. Я пока не знаю, с чем эту штуку носить, но по совету Линор повесила повязку на виду — на край монитора. Пусть напоминает о важном.
Что тут важного? Дело в том, что эта странная вещь в коллекции не одинока. Похожие артефакты встречаются у разных марок — и творческих, и коммерческих. Вещи эти не просто странные или уродливые, и появились они в витринах неслучайно.
Выставка препарированных тел в «Олимпийском», Ирэна Карпа в платье из сала на разогреве у Мэрилина Мэнсона, возвращение довольно сомнительной, с эстетической точки зрения, моды 1990-х — кислотных леопардовых принтов и перламутровой помады в стиле «здравствуй, школа», нарушенных пропорций в одежде, заросших бровей... Перед нами — настоящий айсберг ценностного хаоса. В нем невозможно отделить правильное от неправильного, красивое от некрасивого, и дело не в том, что люди сегодня какие-то не такие. Дело в том, что привычные эстетические ориентиры не работают. Именно поэтому словом «уродливое» далее по тексту будем отмечать те вещи, которые сложно оценить по шкале старых критериев.
Мода — это язык, с помощью которого легко можно выразить те идеи или предчувствия, что незримо витают в пространстве. Забавно, что «уродливыми» каждый раз становились абсолютно разные, но неуловимо похожие проявления реальности.
Например, в Европе к концу XIX века вследствие изменений в науке и технике стал меняться и мир. Вера в машины и прогресс была такой же незыблемой, как и вера в возможность подчинить тела и чувства разуму. Неслучайно именно тогда возникла идея о «человеке-машине» — теле, которое функционирует хорошо, если его правильно содержать и питать. В мегаполисах вроде Парижа или Лондона считалось выгодным жить прежде всего семьями. Правила выглядели просто и безальтернативно: крепкий патриарх, покорная жена, много детей — будущей рабочей силы, сытная еда для поддержания работоспособности. В таких условиях отлично развивалось лицемерие. Например, при культе скромной и почти фригидной жены именно в XIX веке наблюдалось невероятное засилье борделей за всю историю. Все, что выходило за рамки работы, еды, бюргергской морали, немедленно объявлялось дегенератством. Одержимость «правильным» уже тогда имела привкус скорой войны. Освальд Шпенглер не зря написал «Закат Европы».
Натянутость социальных струн способствовала возникновению новой эстетики — странного и болезненного, яркого и экзотичного. Культовый роман Жориса-Карла Гюисманса «Наоборот» показал именно такой мир: миазмы города, испорченность, ароматные пышные шевелюры в стиле Бодлера, чужеземные цветы с отравляющим запахом, редкие книги с опасными текстами, черепаха с инкрустированным драгоценными камнями панцирем в тон дорогому персидскому ковру... Это не просто причуды — каждый образный завиток кричал о том, что мир меняется, и изменения эти необратимы, хотя пока и не до конца осмыслены. Тогдашнее предчувствие начала конца имело также и повседневные проявления. Например, на улицах появились денди — мужчины в костюмах непривычных цветов. Знамена нового времени окрасились в розовый и канареечный. Кстати, в начале ХХ века 22-летний Владимир Маяковский выступал в канареечно-желтой кофте. Это была цитата и более чем прозрачный намек для всей читающей публики. Забавно, что практически в то же время воспитанные русские мамы приходили в ужас, когда их дочери произносили слова «рот», «ноги», «принимать ванну» — это считалось неприличным. Поэтому все те же мамы говорили детям: «Не болтай пьедесталом», имея в виду, конечно же, ноги.
Две мировые войны послужили толчком к краху традиционных ценностей и деформации привычной красоты. Ту красоту заменило «уродство». Например, женщины начали коротко стричься, носить брюки и мужские сорочки с куртками и фуражками, зарабатывать деньги и растить детей в одиночку, пить контрацептивы и не хотеть замуж. После 1918 года девушки превратились в раскованных garçonnes, отстаивающих свое право на вечную молодость, взбалмошность, подчеркнутую внешнюю чувственность и сексуальность. После 1945 года женщины в слегка мешковатой, с мужского плеча одежде открыли для себя унисекс, условность «вечных ценностей» и доклады Альфреда Кинси. Ничего более уродливого их мамы и бабушки представить себе не могли.
Еще один пример «прекрасного уродства» — панки. Рубеж 60—70-х годов — это студенческая революция в Париже, жесткая политика Маргарет Тэтчер, всемирный экономический кризис, холодная война, новый виток активизации ИРА и мученическая голодовка ее членов, новые наркотики, музыка и книги. Наверное, никогда так актуально не звучала фраза из 1940-х «Живи быстро, умри молодым, оставь красивый труп». На сленге словом «панк» обозначали новичков, неумех, вечных начинателей. Неудивительно — на фоне глобального кризиса любой молодой человек независимо от своего пола стоял перед риском вечных поражений. Работа на заводе без страховки и надежды на пенсию. Ирокезы кислотных цветов и агрессивные аксессуары звучали в унисон с общей разочарованностью молодежи.
Но моя любимая история — о героиновом шике. Его эстетические корни упираются в образ Эди Сэджвик, главной музы Энди Уорхола в 60-х. Вечно юная певица, режиссер андеграундного кино, актриса «Фабрики», алкоголичка и наркоманка, умерла в 28 лет. Причина смерти до сих пор неясна: что-то между несчастным случаем, передозировкой и суицидом. Более уродливой судьбы для своей дочери ее родители-аристократы даже представить себе не могли. Образ Сэджвик был закономерным ответом полногрудым крутобедрым домохозяйкам из рекламы американской мечты. Худощавая и угловатая Эди с маленькой, почти мальчишеской грудью, с волосами, выкрашенными серебряной краской из баллончика, в трусах, надетых вместо брюк, со впалыми скулами, с густо обведенными черным карандашом глазами олицетворяла настоящий героиновый шик. Узнаете Кейт Мосс? Эди умерла в 1971 году, не успев стать панк-дивой, но колье-ошейники с шипами среди ее любимых аксессуаров все-таки были. Смысл наглазной повязки с шипами становится более понятен.
В 90-х на смену деловому среднему классу пришло поколение fitter, happier, healthier (бодрых, счастливых, здоровых). Супермоделей той эпохи иначе как «кровь с молоком» и не назовешь. Но Кельвин Кляйн открыл Кейт Мосс, и в моду триумфально вернулись худоба, растрепанные волосы, зависимость от вредных привычек — одним словом, эстетика болезненного, темного, истощенного, опасного… Все как в XIX веке. Ничего странного для тех, кто читал Гюисманса.
В 2010-х годах нас тоже слегка колбасит. Когда наши внуки будут изучать историю моды второй декады XXI века, что они могут заметить? Например, экономический кризис, старение нации и продление молодости навсегда — до самой смерти. Присмотритесь к витринам. Случайно ли с нами заигрывают при помощи сахарно-сиропных образов? Впору пересмотреть «Лолиту» Стэнли Кубрика — поможет лучше иных лукбуков. Каждый сегодня прямо-таки обязан не стареть и вечно расти. А неуверенность в гендерных ролях? Не просто так в коллекциях соседствуют андрогинные брючные костюмы и женственные приталенные платья с цветочными принтами. Не просто так цветные лодочки мы будем носить с бойфренд-джинсами. Привычные понятия больше не работают, границы размыты, внутри каждой из нас идет сборка пазла из элементов, которые раньше называли «мужскими» и «женскими». Мода трактует это буквально, совмещая то, что раньше считалось несовместимым.
После недавних революций и акций Occupy образ идеальной женщины тоже изменился. Теперь это боевая подруга со смартфоном и сумкой наперевес. Для нее важно отправиться в путь налегке. Это девушка «все-в-одном»: учеба, карьера, семья, дети, путешествия, вечная молодость и здоровье — ей все по плечу. Даже косметика сегодня такая же: содержимое одной баночки справляется с несколькими задачами быстро и легко. Опять мы думаем о слабости и деформации, болезненности и искусственности, «на скорую руку» и «неприлично»… Но параметры для обозначения красивого, как и уродливого, задает каждая отдельная эпоха. Если не можете нащупать грань — значит, начались перемены. А их везет чувствовать только на стыке модных декад. Вот и нам повезло.
Ну а главный секрет, пожалуй, в том, что ни уродливого, ни красивого на самом деле не существует. Это всё матрицы. Поменяйте прошивку в мозгах, по-новому настройте оптику. Тогда и начнется самое интересное.
Читайте также:
Мы хотим сейчас
Притворный этикет
