Рубеж ХІХ — ХХ веков принес немало изменений в мировую философию, политику, искусство. На смену витализму пришел декаданс, вместо реализма появился модерн, закончился fin de siecle, и началось возрождение. В украинской литературе оно стало кровавым и «расстрелянным». Но, несмотря на это, наши культурные деятели старались не только шагать в ногу с зарубежными, неколонизированными, коллегами, но и очень часто составляли авангард развития мировых процессов.
Свидетельством тому являются, в частности, и произведения эротического содержания, вышедшие из-под пера классиков и светочей украинской литературы. В. Винниченко, О. Кобылянская, Н. Кобринская, Г. Косинка, М. Коцюбинский, А. Крымский, А. Крушельницкий, С. Левинский, А. Любченко, Г. Михайличенко, М. Могилянский, С. Пилипенко, В. Подмогильный, В. Полищук, К. Полищук, О. Стороженко, И. Франко, Г. Хоткевич, М. Черемшина, Н. Чернявский — как они любили 100 лет назад? Точнее, как они об этом писали — несмотря на гнет и цензуру! Они творили чувственную и откровенную, отчасти интимную и эротическую прозу. Самые рафинированные произведения украинских классиков о страсти и желании вошли в антологию «Тайное приключение». Ее упорядочил Евгений Плясецкий, предисловие написала Галина Пагутяк, а в свет выпустила Yakaboo Publishing.
Отрывок из рассказа Владимира Винниченко «Тайное приключение»
— Нет... Дайте белье на кровать... И ничего больше, — коротко сказала женщина и начала раздеваться.
— Слушаю...
Довгаль машинально повесил шляпу на вешалку и стоял посреди хаты. Деялось что-то не совсем обычное, неожиданное, но нельзя сказать, чтобы неприятное.
— Садитесь! — снова странно улыбнулась женщина, поправляя прическу, не глядя в зеркало. И снова оглядела Довгаля, словно при свече уже хотела убедиться, не ошиблась ли там на улице. Видно, не ошиблась, потому что снова улыбнулась и сказала: — Да садитесь, чего вы стоите... Будем говорить. Только я вас предупреждаю: можно говорить о чем хотите: о политике, философии, торговле, что хотите — и нельзя говорить о том, кто мы, откуда и как. Понимаете?
Довгаль сел и снова что-то пробормотал. Ему нечасто случались такие случаи; он, по правде сказать, даже ни одной такой истории не мог бы припомнить в своей жизни! С проститутками ему приходилось бывать и в «домах», и в гостиницах, но эта женщина совсем не производила впечатление проститутки или похотливого существа. Очевидно, был человек интеллигентный: политика, философия и так далее. Говорила просто, немножко, может, с неловкостью, но чувствовалось, что в этом всем не видит ничего плохого. Вот только эта странная улыбка.
Пришел номерной, послал постель и вышел.
Довгаль искоса поглядывал на белую простыню — и в груди у него еще больше замирало.
Вдруг женщина села на кровать и, показав рукой на место у себя, сказала:
— Садитесь здесь.
Немного покраснела сама и, по-видимому, волновалась.
Довгаль нерешительно замялся, потом неловко пересел и хотел что-то сказать, но сделал только горлом, будто проглотил что-то, и ничего не сказал.
Обоим было, очевидно, очень неловко.
— Вы… вы любите осень? — вдруг хрипло сказала она и прокашлялась.
Довгаль шевельнулся, кровать зазвенела пружинами, но он собрался с силами и сказал:
— Да... Люблю. Осень... это рай...
И умолк.
Женщина порывисто встала.
– Фу, какие мы!
Потом снова решительно повернулась к нему, села снова и холодно, даже с гордой злостью произнесла:
— Вы здоровы?
Долгаль недоуменно посмотрел на нее.
Она твердо смотрела ему в глаза.
— Я вас спрашиваю: вы здоровы? Венерической болезни у вас нет?
Долгаль так покраснел, что борода его стала ужасно желтая, а уши оранжевые.
— Нет... Я — здоров...
— Я вам верю. Вы производите впечатление порядочного человека. Хотите со мной... остаться здесь на ночь?
Довгаль решительно растерялся.
— Я вас спрашиваю прямо и ясно: хотите или нет? Ну, говорите.
Довгаль пробормотал, что хочет. Он боялся не угодить ей, она так сердито и грозно смотрела на него.
После этого она сразу же потушила свечу и велела ему раздеваться.
Довгаль покорно и даже с небольшим страхом быстро разделся и лег, ему два раза промелькнула мысль, что она сумасшедшая.
Женщина (это чувствовалось в темноте) раздевалась с той же решительностью и, наверное, тоже улыбалась.
— И вообще вы здоровы полностью? Туберкулеза нет? Говорите правду, — вдруг обрывисто проговорила близко над ним.
Он зашевелился и поспешно сказал:
— Нет... Я тот... я совсем здоров...
Становилось даже противно. Она словно нанимала его куда-то: к детям своим за репетитора, или какой черт. Одну минуту ему захотелось встать, отбросить к черту покрывало с ног и сказать — твердо, решительно и даже строго сказать ей: «Слушайте! Что это за комедия, наконец! Я, понимаете, так не могу... Это ерунда! Вот что!» Но почему-то не поднялся и не сказал. А когда она подняла покрывало и легла возле него, сердце его тяжело и с холодным замиранием застучало.
***
Темнота придала ему немного смелости. Но даже объятия ничего не объяснили и не вывели его из какого-то волнующего ошеломления: эта женщина не была даже жаждущей, сладострастной натурой. Она быстро заснула, или, может, притворилась, что спит, и Довгаль боялся как-то тронуть ее. Прислонившись к самой стене, он почти всю ночь пролежал неподвижно, не спя и не выходя из своего непонимания.
Утро тоже не дало ему ничего нового: она даже не позволила разглядеть себя как следует. Быстро и отвернувшись от него оделась, приказав ему не вставать и не смотреть на нее, нацепила шляпу и, уже поворачиваясь выходить, вчерашним отрывистым, холодно-небрежным тоном проговорила:
— Через два дня хотите прийти сюда?
Довгаль кашлянул, собрался с силами и, не возвращаясь к ней, но вежливо улыбаясь в стену, заговорил:
— Я, разумеется, тот... Но... видите, меня немножко, так сказать... это все... удивляет... Вы извините, но я все-таки хотел бы знать... Вы сама понимаете, что...
— Вам нечего знать! — сейчас же еще холоднее перебила она. — Что вам нужно знать? Ничего не нужно! Я спрашиваю вас: вы хотите прийти в пятницу? Хотите, приходите, не хотите, так и скажите. Ну?
— Я… Вы разрешите повернуться к вам? Так как-то болтать, не знаю...
Она не сразу ответила, — колебалась что ли.
— Ну можете повернуться... — наконец разрешила.
Довгаль стыдливо закутался по шею в покрывало, повернулся и с робким, конфузливым любопытством взглянул на нее. Прямо в глаза ему твердо, серьезно и с легкой насмешкой смотрели большие, серые, красивые глаза. Но губы не улыбались. Лоб высокий, упрямый. Подбородок нежный, с выражением чего-то детского, теплого. Бледная.
— Ну, разглядели? — нетерпеливо, с легкой улыбкой сказала она. — Теперь отвечайте: придете?
— Приду. Но я хотел бы...
— В девять часов вечера. Прямо сюда идите. Возьмите номер и ждите меня. Если я приду раньше, я буду ждать вас. До свидания!
И, не взглянув больше на него, не слушая его, вышла из номера.
***
Разумеется, Довгаль был решительно ошеломлен. Главное, что все вышло так неожиданно; он мог бы вести себя гораздо солиднее, умнее, ну хотя бы немного свободнее, если бы все это было не так внезапно и невероятно. Но здесь... Эта женщина решительно не была проституткой! Она не была и развратницей, это ясно, даже похотливой не была она. Что касается денег... Ну, это просто чувствовалось, что если бы он хоть намекнул ей об этом, она, недолго думая, дала бы ему по физиономии. Так уж чувствовалось; так что эта мысль ни разу и не стала перед ним серьезно.
Что за черт?! Что это за человек? Чего ей нужно было? Шпик? Но ведь она сама сказала, чтобы не расспрашивать ни о чем?
Довгаль решил купить новые штаны, постричься, побриться и, вообще, убраться на пятницу. В длинных штанах он всегда чувствовал себя как-то свободнее, увереннее, смелее.
Читалось ему эти дни плохо, а гулялось по вечерам еще хуже. Скучно было, и улицы были слишком длинные и шумные, а само хождение по ним представлялось просто бесцельным и скучным. Чудной женщины не было нигде.
