У женщин, которые защищают Украину от соседнего государства-агрессора, одновременно разные и очень похожие жизненные истории. Разные — потому что для кого-то военное дело давно стало профессией, а кто-то взял в руки оружие и пошел добровольцем на фронт несколько месяцев назад. Похожие — потому что все они хотят одного: избавиться от оккупантов и построить сильное и независимое государство.
Наша новая героиня — Алиса Коваленко, режиссер-документалист, член Европейской киноакадемии.
В 2014 году, когда Россия ворвалась в Украину, 26-летняя Алиса объездила с камерой в руках самые горячие точки на Донбассе. Снимая свой дебютный полнометражный фильм «Алиса в стране войны», впоследствии завоевавший многочисленные международные награды, она оказалась в аэропорту Донецка со знаменитыми киборгами во время жестоких боев.
Тогда, еще в начале войны, Алиса попала в плен к сепаратистам под Краматорском. То, что там происходило: многочисленные допросы, гендерно обусловленное насилие — она вспоминает как самый травматичный опыт в своей жизни.
Когда в 2022 году началось полномасштабное вторжение России на территорию Украины, Алиса вступила в ряды Украинской добровольческой армии.
Почему девушка решила сменить камеру на оружие и записалась в штурмовую роту, что наиболее поразило ее во время войны и что помогает держаться, несмотря ни на что, выяснила Леся Пахарина в личном разговоре с героиней.
Наша героиня — Алиса Коваленко,
2-я штурмовая рота «Черные поплавки», 5-й отдельный батальон УДА (Украинская добровольческая армия)
Возраст — 34 года
Звание — доброволец
Боевой опыт — с марта 2022 года
Какими были ваши первые мысли и действия утром 24 февраля?
Начало войны у меня ассоциируется с Донбассом и нескончаемой дорогой.
Это было какое-то безумие. Я ехала в поезде. В пять утра мне позвонила мама, сказала, что слышит взрывы: «Все началось». Я проснулась и не могла в это поверить.
В купе со мной ехал пограничник, стоявший на нулевом блокпосте в Золотом-4 (Луганская область. — Прим. ред.). Нам постоянно звонили, телефоны просто разрывались.
Мне начали звонить родители моих героев — детей с Донбасса, которых я снимала (для фильма «Экспедиция 49» о детях войны. — Прим. ред.). Тогда я как раз ехала к ним. Я была совершенно растеряна, не знала, что делать, как дальше действовать, какие решения нужно принимать. Думала, что, возможно, пора договариваться об эвакуации.
Я приехала на вокзал в Рубежное, дальше поехали на машине. Улицы были уже абсолютно пустые, а по радио каждые два часа говорили: «Эвакуация из Луганской области! Эвакуация из Луганской области!» И это был такой сюрреализм, потому что я в то время ехала на линию фронта.
Я понимала, что на Донбассе все будет плохо, что это будет развиваться и, возможно, охватит еще и Запорожскую и Харьковскую области, но я не думала, что зацепит почти всю Украину.
Сначала я сидела в Золотом-4, снимала своих героев, живущих там. Потом, когда стало ясно, что все хуже и хуже, я принялась уговаривать семьи своих героев, чтобы они уезжали. Мы хотели помочь им с этим. Но они не желали уезжать, не верили, что все будет настолько плохо. Я уговаривала их очень долго, но они все равно отказались. И это было очень грустно.
Какое-то время я еще оставалась в Золотом-4, а потом вместе с другом пыталась попасть в Мариуполь, затем мы снова вернулись в Золотое-4 и снова уговаривали этих людей уезжать. Это было какое-то безумное путешествие.
В это время еще одна моя героиня находилась в Харькове, который тогда находился под постоянными обстрелами. Она была в общежитии, сидела в бомбоубежище. Мы эвакуировали ее вместе с подругой. Договорились, что наши друзья из Бельгии заберут их на границе с Польшей.
Как вы приняли решение пойти на войну?
После нескольких дней, проведенных в Золотом-4, я поняла, что мое кино закончилось. Я больше не могу сейчас снимать, нужно решать, что делать дальше.
В 2015 году я дала себе обещание: если будет полномасштабная война, я возьму оружие и пойду воевать. Не с камерой, а с оружием. Потому что, когда ты снимаешь, ты все равно оставляешь определенную дистанцию между собой и реальностью, ты не проживаешь все это.
И вот пришло время, когда я сделала то, что и должна была сделать. Для меня это было какое-то органичное, даже гармоничное решение. Я будто закрывала какой-то свой гештальт.
Еще одна вещь, которая сыграла важную роль в том, что я вернулась на войну, — это плен, в который я попала в 2014 году. Для меня это самый страшный негативный опыт в моей жизни.
Когда началась полномасштабная война и я находилась на линии фронта, мой муж выносил мне мозг, чтобы я уезжала, потому что казалось, еще вот-вот, и российские танки будут со всех сторон. Тогда мне снились сны, что я в плену. Этот страх возвращался. Но на самом деле я определенным образом лечилась фронтом от плена. Возможно, это неправильно с точки зрения психологии, но это помогало. Это был своеобразный выход этих эмоций.
Я хотела пойти в ВСУ, но в двух военкоматах — в Донецкой области и Днепре — мне отказали: «"Военника" нет — гуляй. Жди второй, третьей волны». Я очень расстроилась, а потом узнала от друзей, с которыми провела много времени в 2014–2015 годах на фронте, что они сейчас воюют в УДА.
Я позвонила другу и должна была быть в Днепре, но потом увидела, что один из командиров, которому я доверяла и которого хорошо знала, находится в Киевской области, и написала ему. Он тогда еще не знал, что я хочу присоединиться к ним как боец, думал, что буду снимать. Я приехала и сказала: «Барс, я приехала не снимать, я хочу воевать». Он так затянулся и сказал: «Посмотрим». Так я и попала в УДА.
Чем вы занимаетесь на службе и как проходит ваш день сегодня?
Два месяца мы были в нашем секторе в Харьковской области, возле границы с Россией. Мы ходили в «зеленку смерти». Так я ее называла. Там произошло много драматических событий, наши подразделения брали в окружение, было много двухсотых, трехсотых. Все происходило очень интенсивно.
Мы ходили сменами на 24 часа контролировать сектор в «зеленке». Последняя позиция, на которой я была, — крайняя, одна из самых близких к врагу. Мы должны были взорвать дорогу, если увидим российскую технику.
Что я ощущала? Это широкий спектр эмоций. Не хочу говорить, что я бесстрашна. Конечно, здоровый страх есть, всегда есть. Но мы даже шутили, что Донбасс в 2014–2015 годах по сравнению с происходящим сейчас — это просто детский сад. Потому что нас в «зеленке» обстреливали всем, чем только можно: и самолетами, и вертолетами, и танками, и «кассетками», и фосфором. И это все могло быть за одну ночь. Конечно, ты не можешь не бояться за свою жизнь.
Но война — это не о постоянном каком-то экшене, это также и о рутине. Часами в «зеленке» ты пристально всматриваешься в пространство, вслушиваешься во все возможные звуки, считаешь, где выход, где приход. И это повторяется и повторяется. Такой себе «день сурка».
Но на самом деле на фронте есть и много позитивных эмоций, потому что рядом близкие люди, люди, которым ты доверяешь, с которыми складываются почти такие отношения, как в семье.
У нас был такой момент — шел дождь, было холодно, мы все намокли. Один из наших побратимов пошел к командиру что-то спросить и вернулся с мороженым. Мы удивились, откуда оно в «зеленке». Оказалось, что кто-то из 92-й бригады привез нам мороженое. И мы, сидя под этим дождем, ели мороженое и были совершенно счастливы. Я не то чтобы очень его люблю, но то мороженое запомню навсегда. Оно было самым вкусным в моей жизни.
Вот так бывает много сюрреалистических, но очень милых, прекрасных моментов дружбы, которые ты тоже проживаешь на войне.
Потом в нашем подразделении произошли очень драматические события. Нашу базу разбомбили, погиб наш побратим Штык. Нас чудом не было там. Мелкие обстоятельства повлияли на наше отсутствие. Просто совпадение, лотерея. И именно восприятие этого как лотереи немного облегчает пребывание на фронте. Упадет — упадет, не упадет — не упадет. Ты иногда не можешь этого изменить.
Мне уже приходилось переживать потерю близких людей, но смерть Штыка меня просто поломала. Я боялась, что вообще от нее не отойду. Я была в состоянии полной депрессии, я не могла не думать о нем, не могла не вспоминать. Все эти воспоминания просто наваливались на меня. Казалось, мое сердце просто разорвется и я не смогу больше жить.
Штык был интеллектуалом, мы говорили с ним о кино, о книгах, он много читал, знал живопись, музыку. На фронте ты становишься частью семьи, ты проводишь все время с этими людьми, ты знаешь, что они любят, знаешь все о них — возможно, даже больше, чем их собственная семья. Потому что вы постоянно вместе, 24 часа в сутки. И это невероятно трудно — терять этих людей.
Когда мы приехали на развалины нашей базы, я нашла чашку и кепку Штыка, и я так с ними и шла, держалась и говорила: «Это его. Вот что от человека осталось». И меня просто накрыло.
После этого мой командир вышел из УДА. Наше подразделение прекратило свое существование. А я взяла паузу, которую сейчас использую, чтобы закончить свой фильм, потому что это тоже очень важно. И собираюсь вернуться на фронт — по контракту с ВСУ или снова в УДА, но хочу сделать это со свободным сердцем, не имея незавершенных дел.
Были ли проявления гендерной дискриминации в вашем подразделении?
На каком-то этапе у нас было две девушки-парамедика, потом подразделение уменьшилось, и я осталась одна.
Были иногда какие-то фразочки типа «Что ты здесь делаешь, почему ты не во Франции?». Потому что многие знали, что мой муж — француз, моя семья во Франции. Я отвечала: «Почему я должна быть во Франции? Только потому, что я могу уехать туда? Я не собиралась ехать во Францию, я здесь, это мое сознательное решение. Чем мое решение отличается от вашего?»
Но с течением времени все это ушло. Потому что ты живешь вместе с этими людьми, и они видят, кто ты. Ты становишься полноценным членом коллектива, поэтому все это стирается.
Как-то мой командир сказал, что это даже хорошо, когда в подразделении есть девушка. Это поднимает дух бойцов, потому что мужчины думают: «О боже, эта девушка делает, а я что, не могу?»
Какие сложности вам пришлось преодолеть?
Испытание холодом. Я ненавижу холод, очень быстро начинаю мерзнуть. А на фронте у меня была какая-то постоянная пытка холодом. Если ты стоишь в «секрете», ты не можешь пройтись, прогуляться. Ты можешь стоять и максимум топтаться на месте.
Также вспоминаю, как однажды мы ходили на одну операцию, которая окончилась не очень успешно, было много погибших. Мы отступали. Нас не могли забрать машиной или еще как-то, потому что это было опасно, и мы шли пешком пять или шесть километров через поле в очень быстром темпе. А на тебе броник, рюкзак, сменная одежда, еда, БК, автомат, камера. С меня просто все стекало. Я пришла вся мокрая.
Это было еще то испытание, потому что мы шли по открытому полю. Если бы нас какой-то «Орлан» (беспилотник. — Прим. ред. ) увидел, нас бы там и накрыли. Это был самый сложный случай. Не только для меня — для всех.
Жизнь на расстоянии с родными — это тоже очень тяжело. Я не видела своего сына Тео четыре месяца. Он заклеил мой рабочий стол скотчем и сказал: «Мама, я заклеил твой стол, ни одна бомба его не разобьет».
Я смогла побыть с ним несколько дней, когда эвакуировала девочку из Харькова на польскую границу. Тео с моей мамой был в Ужгороде. Потом сын не хотел меня отпускать, стоял в дверях. Я как-то его отвлекла и убежала. Конечно, попрощалась перед этим, но убегать от собственного ребенка, который не хочет тебя отпускать, — это очень тяжело. Однако я понимала, что должна это сделать.
На войне я старалась очень часто звонить сыну, даже блог небольшой для него записывала, чтобы не терять эмоциональную связь. Потому что четыре месяца разлуки, и мама — это уже какая-то тетя. Дети просто забывают. Потом почувствовала, как это было принципиально. Когда мы снова увиделись, он так меня обнял, что я поняла, что ничего не потерялось. Мое сердце радовалось.
Что вас больше всего поразило во время полномасштабной войны?
Вначале поражало все. Все стало восприниматься в каких-то других координатах восприятия, все стало абсурдным, сюрреалистическим, будто твоя жизнь началась с новой точки. Но в какой-то момент все одновременно перестало поражать. И то, что я так быстро привыкла к новой реальности, тоже поразило.
Мы все привыкаем к этой реальности. Она становится частью нашей жизни. И как мы потом будем выходить из этого, как оно повлияет на нас — большой вопрос.
Что не дает вам сейчас упасть духом и сломаться?
Вообще это некий микс факторов, пазл из многих вещей. Но больше всего — это юмор. Когда рядом с тобой люди, умеющие шутить, люди, умеющие радоваться жизни, несмотря на все ужасные обстоятельства, — это не дает сломаться. Ведь если воспринимать все пафосно и очень серьезно, можно просто сойти с ума. Юмор помогает выживать. И мне, и всем.
На самом деле способность шутить — это и есть способность жить, иметь жизненную энергию. Пафос — это самое худшее, что может быть на войне. Юмор упрощает, есть определенная легкость во всем этом. Ты же не идешь на позицию с мыслями: «О боже, вот я иду на опасную позицию, меня там могут убить, может упасть мина мне на голову». Конечно, может упасть. Но если ты все это пропускаешь через юмор, эта реальность воспринимается гораздо легче.
Какие перспективы развития Украины вы видите?
Это зависит от многих факторов. Но я думаю, что, несмотря на все трагедии, которые принесла война, нам нужно сделать какие-то выводы о себе. Это наш шанс изменить парадигму мышления, освободиться от всего постсоветского, постимперского прошлого.
Нам нужно строить новую страну — свободную, демократическую, правовую. Потому что мы еще не построили правовое государство. Нам нужно иметь сильное гражданское общество, способное критически мыслить, а также иметь сильные институты: культурные, правозащитные и т.п. Чтобы, какая бы власть ни пришла, она не смогла бы сломать их, не могла бы подмять под себя. И все это наша работа как части такого общества. Мы должны не упустить этот шанс.
Сейчас мы едины, мы боремся, многое делаем вместе, и очень важно сохранить эту энергию, не перегореть, а продолжить работу.
Мы теряем многих людей на войне. Но у нас еще есть люди, которые будут дальше строить нашу страну. Война не будет вечной. И нам нужно жить в стране, которая поддерживает и не изменяет всем важным человеческим ценностям.
Что вы навсегда измените в своей жизни после войны?
Это не первая моя война. Я уже поменялась.
Когда находишься на фронте, ты много рефлексируешь, думаешь, глубже понимаешь какую-нибудь экзистенцию. Понимаешь, что действительно важно: любовь, дружба, простые человеческие ценности. Это нужно беречь. Следует ценить людей, которые рядом, потому что семья — это твой тыл, а твои побратимы — это вообще твои правые и левые руки.
Я не открыла это для себя, просто понимание этого сейчас усилилось.
Что вы хотите сказать сегодня украинцам и миру?
Первое — это, пожалуй, что нужно любить, жить. Чтобы не сойти с ума, нужно оставлять место для любви, для жизни, ценить какие-то мелочи. Иногда мы просто не замечаем, сколь важно, например, посмотреть мультик вместе с ребенком, поговорить с ним. Нужно ценить эти маленькие обыденные радости.
Второе — меня очень травмирует и огорчает, что люди постоянно впадают то в «зраду», то в победу, из горячего в холодное, в то время когда есть очень много оттенков между этим.
Я хочу пожелать людям не впадать из одного крайности в другую, потому что человеком в таком состоянии очень легко манипулировать, можно запросто стать жертвой манипуляций. Поэтому очень важно анализировать информацию, не воспринимать слишком эмоционально: «о, зрада», «о, победа», пытаться мыслить критически, рационально воспринимать информацию. Это очень важно, потому что это действительно сохранит наш мозг, наши нервы и улучшит наше психологическое состояние.
Читайте также:
Женщины на фронте: 10 вопросов военному парамедику Маргарите Ривчаченко
Женщины на фронте: 10 вопросов офицеру ВСУ Виктории Кравченко
Женщины на фронте: 10 вопросов военному парамедику Ласточке
Женщины на фронте: 10 вопросов старшему лейтенанту ВСУ Юлии Микитенко
Женщины на фронте: 10 вопросов добровольцу ВСУ Александре
